Собрание сочинений в 7 томах

Собрание избранных сочинений Алексея Николаевича Толстого. 

1. Гиперболоид инженера Гарина. Аэлита
2. Граф Калиостро. Повести и рассказы
3. Хождение по мукам. Книга первая. Сестры
4. Хождение по мукам. Книга вторая. Восемнадцатый год
5. Хождение по мукам. Книга третья. Хмурое утро
6. Петр Первый. Книга первая
7. Петр Первый. Книга вторая

12+

Предисловие Сергея Шаргунова

«Бурный сад дарования»

Последние десятилетия его личностью, так случилось, интересовались больше, чем творчеством. Житейская и социальная мощь «Третьего Толстого» как будто вытеснила его художественное наследие.

Чего только не услышишь о нем — плут, фавн, ловкий, но статный царедворец, «красный граф», «перевертьш» и, конечно же, «восхитительный циник», он же — «очаровательный негодяй»: оставлено немало броских этикеток.

Талант же его признавался несомненным, но стихийным, «нутряным». Любовь Шапорина, одна из знаковых мемуаристок XX века, в своем знаменитом дневнике часто бывала безжалостной к Толстому, с которым дружила более тридцати лет. Осуждала — но не любить не могла: «Я думаю, что у Толстого никаких ни убеждений, ни определенных политических верований нету. Важно, чтобы ему и его семье было хорошо и чтобы он мог писать… Он очень талантлив, из него эта талантливость прет из всех щелей, и я как-то  прощаю ему за это его беспринципность и искренно люблю». 

Это органическое, растительное «прет» вообще популярно в характеристиках Толстого: «буйный чертополох дарования как бы прет отовсюду» (Юлий Айхенвальд). Хочется лишь заметить, что Алексей Толстой — это не только чертополох или крапива, а огромный, дикий и дивный сад, где всё вперемешку.

И это не только случай природного дарования, но и образец сильнейшей творческой воли и выработанного мастерства.

Да, он вернулся на родину, где утвердилась враждебная ему власть, во многом пошел на отрицание себя прежнего, но сводить все исключительно к корысти и расчету — значит предельно упрощать драму этого человека и эпохи. Мне кажется, инстинктивного здесь было больше, чем обдуманного.

Возвращение было не проектом, но милостью к себе самому.

И уезжал он в опасную неизвестность. Литератор-эмигрант Федор Степун признавался: «Мне лично в „предательском“, как писала эмигрантская пресса, отъезде Толстого чувствовалась не только своеобразная логика, но и некая сверхсубъективная правда», и добавлял, что Толстой, несмотря на большой риск возвращения в Россию, «бежал в нее, как зверь в свою берлогу»?.

А сколькие «сменовеховцы», направившись домой, как он, до него и по его следу, попали прямо в смертельный капкан…

Сколько раз Толстой, как показывают архивы, мог быть арестован и казнен.

Нет, все-таки отзывчивость на притяжение родного не сводится к простому желанию роскоши и успеха. Ведь вспоминаются и вернувшийся Куприн, и Бунин, думавший о воз вращении, и письмо Толстого на самый верх: «Мог бы я ответить Бунину на его открытку, подав ему надежду на то, что возможно его возвращение на родину?»

Разве оно не очевидно здесь — глубокое и сильное эстетическое и мировоззренческое начало, требующее преодоления себя?

А еще вспоминаются вчерашние белогвардейцы Катаев и Булгаков, которых Толстой, вернувшись, стал трогательно опекать, предложив создать тайный кружок «новых реалистов» и поклясться в верности друг другу, глядя на луну…

Да и его прогремевшая повесть «Гадюка» о девушке, чья психика искалечена Гражданской войной, читается как призыв к смягчению правов и выходу из ожесточения, что он и не скрывал, призывая не стрелять, когда объяснялся с советской читательской общественностью. О той же исчерпанности фанатизма — знаменитые «Голубые города», на которые неслучайно набросилась правоверная РАПП.

Отдельная тема: при всех своих дачах, и живописных застольях с чудесно вспотевшим графинчиком, и панегириках государству он многим помогал, за многих — хлопотал… Но, как водится, одним прощают всё, старательно рисуя нимб, а другим с бешеным рвением приделывают дьявольские рога.

Он был разным, и, как говорится, Бог ему судья, но главная несправедливость в том, что фигура А. Н. Толстого заслоняет его сочинения.

Они бледнеют в обиходе, в культурной памяти — и ЭТОТ процесс никак нельзя назвать объективным. Живее всех живых разве что Буратино (дети не лгут в своих пристрастиях), но часто ли в интеллигентском разговоре сверкнет цитата из «Хождения по мукам» — интеллигентского же эпоса? Во многих ли полемиках будут востребованы сокрушительные образы «Петра Первого»? И даже «Детство Никиты» — лучшая, по-моему, симфония детства — стоит на каких-то верхних стеллажах: без лестницы не достанешь.

Между тем, пройти мимо Толстого и не заметить все равно не получится. Уж слишком художественно выразителен, баснословно щедр автор, поженивший высокую прозу с невысокой жанровой — детективом и фантастикой, публицистику с поэзией.

Огромный, страстный, насмешливый, исторически и экзистенциально насыщенный, красочный мир Толстого — подарок каждому, кто любит и чувствует живую литературу и русский язык.

Не станем себя обкрадывать.

Сергей Шаргунов