Алексей Френкель: БОГ, КОТОРОГО НЕ БЫЛО. СОН 1
Собака вносит в нашу жизнь, лишенную всякого смысла, смысл. Собака оправдывает наше существование – она любит человека просто за то, что он есть. Возможно, это то, что ты хотел бы от нас. Ты – это бог. Ну, если ты, конечно, есть. Ты завел нас, чтобы мы тебя любили. Просто за то, что ты есть. Если ты вообще есть, конечно.
Но мы значительно хуже собак, мы – люди. И мы на такую любовь неспособны. Прости уж. Если ты, есть, конечно. И заведи себе собаку. И тогда в твоей жизни будет смысл. И любовь.
Вот моя собачья жизнь стала какой-то более человеческой. Ламповой. Когда включаешь такой усилок – лампы начинают светиться, и ты видишь, как звук становится тёплым.
Вот и лабрадор Экклезиаст включил меня в жизнь, как в розетку. Со мной даже соседи начали здороваться. Ну, когда я с собакой шел. Если без нее – они по-прежнему меня не замечали, а если с Эдиком – здоровались. Хотя понятия не имели, как зовут того, кто пристегнут с той стороны его поводка. А уж если Экклезиаст делал брови домиком – тут уж никто устоять не мог.
Мне даже в магазинчике на углу в долг стали отпускать – ну, когда я с лабрадором приходил.
А еще с приходом Экклезиаста мне перестали сниться кошмары. Лабрадор лежал на коврике у моей кровати и не пускал их. Но однажды Эдик не уследил, и когда я заснул, мне приснился сон. Наверное, заснул и, наверное, сон. Мой бар, мой рояль, искусственный кактус на рояле – все, вроде, так, но в то же время и не так. Впрочем, во сне такое бывает. Бар абсолютно пуст. Только я и Моцарт. Обычный такой Моцарт с этикетки ликера, только живой. Пьем, разумеется. Сон все-таки. А Моцарт меня все об Израиле расспрашивает: сколько квартиры на съем стоят, про ульпан – говорит, что в 18 веке в Вене сделать документы, что ты еврей – пара пустяков. Рассказывает, что несколько раз уже в своей жизни начинал все сначала (ну это я из музыкалки помню) и мол, боится только одного – сдохнуть в этой чертовой Вене, где его наверняка похоронят, как собаку в канаве. Ну, а я ему – мол, в Израиле такого просто не может быть, тут Битуах Леуми и Хевра Кадиша. Моцарт задумчиво тянет, почти напевает: оле хадаш Моцарт и ржет. Ну и мы снова пьем. Причем, почему -то саке. Впрочем, во сне и не такое бывает.
Он вдруг спрашивает: есть ли у меня сад? И не дожидаясь ответа говорит: японцы уверяют, что человек таков, каков его сад. Я молча киваю на свой пластмассовый кактус. Он снова ржет и мы снова пьем.
Моцарт находит пульт от телевизора и начинает переключать каналы, находит бессмертную группу «Выход». Черт знает, как этому Моцарту удалось поймать по телевизору СиЛю – насколько я знаю, его вообще никогда не показывали – ни русское телевидение, ни тем более израильское.
Моцарт разливает саке и говорит, кивая на СиЛю: хороший парень, хоть и пьёт. Не знаю его лично, но чувствую, что хороший, и чувствую, что пьёт. Растроганный вниманием Моцарта СиЛя повязывает пионерский галстук и поет бессмертное «Ты пригласи меня на анашу». Чудный звук небесного оркестра: Петр Акимов – виолончель, Сергей Кондратьев – контрабас, Елена Куликчова – скрипка, Юлия Теуникова – вокал, ну и сам СиЛя – гитара, вокал. Моцарт заслушался – даже выпить забыл. А уже в титрах: за время съёмок не было выкурено ни одного косяка – усмехается и медленно пьет, смакуя то ли сакэ, то ли песенку. А потом тихо предупреждает СиЛю: смертны даже бессмертные. СиЛя кивает, но Силя не был бы СиЛей, если бы кого-то послушался. Даже Моцарта. Пьем втроем за абсолютного маэстро рок – н- ролла и бормотухи. Портвейн, разумеется. Моцарт не стал оскорблять СиЛю сакэ – не поленился и разыскал портвейн в баре. Не «Три семерки», конечно, но все-таки.
Вместо БГ «Выход» на экране появляется какой -то репер. Пальцы не помещаются в экран, а золотые цепи свисают с шеи и волочатся по полу. Моцарт несколько секунд слушает и брезгливо морщится: поколение, которое диез называют хэштегом. И мы снова пьем. На этот раз виски. Ну, потому что портвейн СиЛя умудрился с собой забрать.
Моцарт опять переключает канал и с удивлением видит себя на экране. Нашу маму и там и тут показывают, – довольно улыбается он. Теперь уже я смотрю на него с удивлением. А что – я люблю советские мультики, – говорит живой Моцарт, а Моцарт в телевизоре говорит: мы не виноваты в том, что Адам съел яблоко. Но все-таки мы виноваты. Что за херня? – спрашивает живой Моцарт. Моцарт в телевизоре разводит руками: мол, какой текст дали – такой и говорю. Я вижу на экране Макса фон Сюдова и узнаю фильм. «Степной волк». Невыносимо плохой фильм по великой книге. Родился – значит виноват, – продолжает киношный Моцарт, а живой морщится и выключает телевизор. Поставить «Степной волк» – это только Тимоти Лири подвластно, – говорит он мне. Ну, Тимоти Лири вообще все было подвластно – его даже выгнали из Гарварда за непосещение собственных лекций, – соглашаюсь я. Пьем за Лири. Уже не помню что. Моцарт повязывает себе пионерский галстук и садится за мой черный рояль, покрашенный в белый цвет. Начинает играть. Естественно, Сонату N 11, часть III, Rondo alla turca. Жаль, что в этом сне нет моей бабушки. В этом сне нет и Даши, и я вырезаю ножом на рояле её имя. Моцарт почему-то все время сбивается и начинает свой марш сначала. Снова сбивается и снова начинает. Звук становится механичным, и я просыпаюсь. Дома. Ну, как дома – в съемной квартире на Дорот Ришоним 5, которая стала моим домом. На экране мобильного – пять неотвеченных вызовов от абонента: Даша.
В ОДНОМ ИЗ НЕСНЯТЫХ ФИЛЬМОВ ФЕДЕРИКО ФЕЛЛИНИ
Не знаю, сколько раз я перезванивал Даше. Вечность, может даже две. Автоответчик. Тот самый женский голос, который я хотел убить, но вместо этого с ним переспал, бесстрастно сообщал: оставьте сообщение. Оставьте сообщение. Оставьте сообщение.
Какое сообщение я мог оставить Даше? Привет, теперь у меня есть собака, её зовут Экклезиаст, а сам я работаю богом на почте в Иерусалиме?
Кстати, с почты звонили уже несколько раз – я давно уже должен быть на работе. Но я не мог уйти из дома – мне казалось, что в любой момент Даша позвонит в дверь – как тогда в Москве, когда мне было двадцать.
Так прошла еще одна вечность. Или три. И тогда Экклезиаст, который давно просился поссать, подошел ко мне и сказал: великий Тонино Гуэрра
Очень хороший, вот только Федерико не успел его снять.
Он про одного парня. Он был так влюблён, что не выходил из дома и сидел у самой двери, чтобы сразу же обнять её, как только она позвонит в дверь и скажет, что тоже любит его. В голове звучал один вопрос: «Ты меня любишь?»
Но она не позвонила, а он сделался старым.
Однажды
Тонино Гуэрра – мудрый человек. И Экклезиаст тоже. Поэтому я вышел с лабрадором на улицу. На Дорот Ришоним собака грозным лаем объяснила мирозданию, что она тут главная, затем отработанными жестами укрепила время и пространство в разболтавшихся местах.
А на работу мы с Экклезиастом так и не пошли. Мы пошли в «Регу». В баре я попытался заплатить за выпитое во вчерашнем сне с Моцартом. Оказывается, портвейн, который упер с собой СиЛя был какой-то там особенный портвейн и стоил две моих месячных зарплаты. Ничего, отработаю решил я – во имя прошлого, что вечно будет с нами. А за Тимоти Лири мы, оказывается, пили мескаль. Ну, логично. Телевизор все еще работал.
Амадей – небритый, со сбитым набок париком (впрочем, я выглядел не лучше) вкрадчиво вещал с экрана: ликер Моцарт – особая мелодия шоколадных нот.
Узнав меня, он устыдился и, прижав палец к губам, шепотом прошептал: никогда не пей эту гадость.
Я кивнул, и Моцарт, обернувшись назад, показал мне на каменную стену, на фоне которой он рекламировал этот ликер. На стене проступила надпись: Магический театр. Плата за вход – разум. Через секунду надпись пропала, а Амадей подмигнул мне и заговорщически прошептал: בשנה הבאה בירושלים.
Я удивился и попытался спросить, но время Моцарта закончилось и начались новости. Я попереключал каналы, пытаясь найти Моцарта и узнать, что это все значит, но попал на Сплинов. Саша Васильев все мне объяснил: в одном из неснятых фильмов Федерико Феллини…
Титром к неснятому фильму – свежая рана, вырезанная ножом на рояле: Даша. Я поднял валяющейся на полу нож, повертел его в руках и снова позвонил Даше. И она снова не ответила.
Сплины продолжали: и двойная сплошная пролегла между ними. И там еще про письмо в пустом конверте – то, что Даша прислала мне, ну или тебе. То, что я не смог прочитать.
СНАЧАЛА НАЙДИ СЕБЯ, ТОГДА НАЙДЕШЬ И ЕЁ
Это был один из самых грустных неснятых фильмов Федерико Феллини.
Человек – он состоит из виски, никотина и глупости. Ну, я по крайней мере. Даже не так: я состоял из виски, саке, москаля, портвейна, который стоил две моих месячных зарплаты, никотина и глупостей. Глупостей было больше всего. А вот фильмы Феллини – они состоят из любви и грусти. Особенно этот.
Я сидел в пустом баре, вспоминал, как мы курили с восьмиклассницей в Лифте «Степного волка»: прямые существуют лишь в геометрии, а не в жизни. Расскажи мне о себе, – попросила тогда восьмиклассница. А я сказал, что ничего толком о себе не знаю. А Пабло – тот самый саксофонист из «Степного волка», Моцарт Германа Гессе и владелец магического театра сказал мне сначала найди себя, тогда найдешь и её. И тут меня – через черт знает сколько времени после этого косяка в Лифте – наконец пробило. На хи-хи. Я сидел в пустом баре и тупо хихикал, повторяя: сначала найди себя, тогда найдешь ее, ты пригласи в следующем году меня на анашу, плата за вход – разум, во имя прошлого, что вечно будет с нами. Ну, я же говорю – человек состоит из глупости. Я, по крайней мере.